Разыгрывание в психоанализе. Что это такое?
Ввиду повышения интереса к феномену разыгрывания, в этой статье сделана попытка вкратце изложить, как понимается разыгрывание в реляционном психоанализе.
Для начала стоит отметить, что рассматривается термин enactment. Термин “отыгрывание” переводится как acting out.
Большинство реляционных психоаналитиков сходятся в следующем определении разыгрывания:
феномен, который включает в себя бессознательное, часто диссоциированное, содержание пациента и аналитика, который посредством взаимной проективной идентификации и другими средствами, приводит к столкновению обоих участников процесса и/или тупику в терапии.
Совместное переживание и деконструкция разыгрываемых процессов имеют основополагающее значение для достижения текущего и часто исторического понимания диссоциированных аффектов и другого бессознательного содержания. И, что немаловажно, во многих случаях также приводит к терапевтическому исцелению и психическим изменениям. Разыгрывание всегда представляет собой попытку пациента сообщить что-то важное своему аналитику.
Акцент реляционного психоанализа на неизбежности и терапевтической ценности разыгрываний является одним из его наиболее важных вкладов в психоанализ.
Впервые термин “разыгрывание” был введен Теодором Джейкобсоном в 1986 г. При этом само явление описывалось ещё Ференци как «диалог двух бессознательных», когда невербальные, часто несформулированные аффекты и другие сообщения взаимно передаются между «аналитиком и пациентом». Фрейд считал ответные чувства аналитика (контрперенос) проблемой, которая препятствует аналитической работе, а также может привести к потере объективности наблюдения. При этом Ференци беспокоился о противоположном: если слишком жестко контролировать чувства в процессе анализа, то аналитик теряет доступ к бессознательной коммуникации, которая может проявлять себя в эмоциональных, когнитивных и телесных ощущениях.
Энтони Басс (2003) считает, что разыгрывания всегда присутствуют в терапии. По этой причине он различает повседневные (коммуникации от бессознательного к бессознательному), менее выраженные разыгрывания и те, что он называет Разыгрываниями с большой буквы Р. Именно во время этих разыгрываний аналитики и пациенты становятся особенно захваченными происходящим, а иногда и заходят в тупик. Разыгрывания (с большой Р) Басса — это то, к чему обращается большинство авторов, когда они говорят о концепции и предполагаемых вызовах работы с разыгрываниями.
Как правило, это случаи, в которых у кого-то одного или обоих может возникнуть чувство глубокого стыда (часто взаимного), исходящего из диссоциированного содержания, которое врывается в лечение. Что касается потенциальной терапевтической пользы, если лечение не срывается, аналитик, проживая разыгрывание вместе с пациентом, имеет возможность из первых рук узнать о внутренних отношенческих паттернах пациента, внутреннем объектном мире и многом другом.
Джессика Бенджамин в своей работе (2018) уделяет внимание вкладу аналитика в разыгрывания. Она говорит, что аналитику необходимо признать роль, которую его неспособность настроиться и/или его собственная диссоциация сыграли в столкновении и полученных в результате травмах пациента. Это признание может помочь изменить состояния самости аналитика и пациента таким образом, чтобы можно было регулировать обоих членов диады, тем самым сыграет решающую роль в разрешении разыгрывания.
Филип Бромберг (2013) определяет разыгрывание как взаимную диссоциацию. По его мнению, разыгрывание, происходящее в диссоциированном состоянии самости, представляет собой попытку сообщить определенный аспект правды пациента о своем аналитике, который иначе нельзя было бы сознательно обдумать или сформулировать. Прежде чем состояния «не-Я» смогут стать сознательно распознаваемыми и отраженными, они должны сначала стать передаваемыми посредством разыгрывания в терапевтических отношениях.
Несмотря на то, что все реляционные аналитики сходятся во мнении о неизбежности и важности разыгрываний, Карен Марода в своей статье (2020) высказывает следующую точку зрения. Она согласна с теми, кто считает, что разыгрывания часто являются попыткой пациента (и/или аналитика) сообщить какую-то важную истину. Но по её мнению, попытки аналитиков сделать свои бессознательные эмоции осознанными и отследить, что они на самом деле чувствуют по отношению к пациенту, могут ослабить или помочь избежать разыгрываний. Марода предупреждает о том факте, что гнев и другие негативные чувства по отношению к нашим пациентам действительно накапливаются, приводят к стыду и другим проблемам, как следствие подавляются или, по крайней мере, переводятся на уровень предсознательного. Терапевтическая польза от разыгрывания здесь проистекает из того, что оно обеспечивает необходимое пространство для конфликта и его разрешения, когда пациент или аналитик по каким-то причинам неспособны сознательно распознавать и участвовать в прямом раскрытии отрицательно заряженного аффекта.
Это заявление в некотором роде идет вразрез общепринятому мнению, согласно которому разыгрывания почти всегда возникают из подавленного бессознательного, диссоциированного или гораздо чаще несимволизированного материала (события или динамика, которые происходили до овладения языком; которые были слишком травмирующими, чтобы их можно было отразить и выразить словами и т д). В ответ на статью Мароды, Стивен Кучак (2021) отмечает, что “возможно, эти аффекты на самом деле могут быть доступны сознанию при некоторых целенаправленных усилиях, хотя я бы добавил оговорку, что, возможно, в некоторых случаях и в течение какого-то времени. Я не считаю, что она отвергает неизбежность или полезность разыгрываний, а скорее бросает вызов тому, что их невозможно избежать и что они являются абсолютно единственным способом раскрыть то психическое содержание, которое невозможно получить иным образом кроме как через разыгрывание”.
Арон и Атлас (2015) предполагают, что разыгрывание относится не только к неинтегрированному, недоступному материалу прошлого, но и к будущему. Они утверждают, что бессознательные надежды и мечты действуют как катализаторы исполнения своего предназначения посредством бессознательного ожидания будущего. Поэтому авторы утверждают, что не только фактическое разрешение проблемных, часто повторяющихся разыгрываний имеет терапевтическое значение. Скорее, сами разыгрывания также могут быть созидательными и стимулирующими рост, поскольку они не только повторяют и работают с прошлым, но и помогают нам предполагать и работать в направлении будущего.
В качестве иллюстрации примера разыгрываний, клиническая виньетка из работы С. Кучака (2021):
Для Мишель было трудно понять, что хуже: когда я её подводил, причинял ей боль или даже сильно ранил её в переносных ожиданиях и переживаниях. Или же когда она почувствовала глубокую зависимость от меня, любовь и признательность ко мне. Доверять и любить — значит рисковать снова подвергнуться обиде и насилию, и как только диссоциация начинает давать сбой, многие пациенты борются с той или иной версией дилеммы Мишель.
Поэтому попытка разозлить и расстроить меня также стала для нее способом выживания. Иногда она отказывалась говорить или отвечать на мои вопросы, иногда напоминала мне о том, насколько хуже она себя стала чувствовать с тех пор, как встретила меня, и насколько ошибочными она считала мои усилия. Это были способы превратить пассивный детский опыт постоянной критики и агрессии в активный взрослый, а также способ попытаться удержать меня на безопасном расстоянии.
Хотя временами это было важной целью и приносило облегчение, но воображаемая возможность потерять меня также пугала и печалила мою пациентку, приводя её к уже знакомому выводу, что она не заслуживает того, чтобы я был в её жизни, и что все-таки она была непослушным и нелюбимым ребенком, с которым случаются ужасные вещи и которому назначаются ужасающие наказания.
Эти разыгрывания, иногда вербализованные, иногда просто частично ощущаемые, иногда более полно ощущаемые и/или невербально передаваемые, являются примером повседневных разыгрываний, которые, как считают Ференци и гораздо позже Басс, сопровождают большую часть лечения, и происходят достаточно часто. Вне зависимости от способа передачи, некоторые из наших разыгрываемых процессов протекали примерно так: «как ты мог меня подвести?» (и я соответственно ругал себя: почему, собственно, я её подвел?), переключающееся на «как же со мной трудно и какой я нытик, рано или поздно ты не сможешь больше меня выносить, наверное уже не можешь» (и мой внутренний ответ был: я так стараюсь подстроиться под тебя, понять и быть с тобой – почему ты отказываешься видеть, что мне действительно не все равно?). Реже нас настигали Разыгрывания с заглавной буквы Р, то, что большинство из нас подразумевает под термином «разыгрывание».
В результате пандемии ковида большинство специалистов в Нью-Йорке, где я так же живу и работаю (в том числе по всему миру), работают со своими пациентами посредством видеосвязи. Для Мишель это было мучительно трудно, вызывало серьезные реакции тревоги разлуки и травмы, связанные с привязанностью, поскольку недели физической разлуки превращаются в месяцы, которые грозят превратиться в год или больше. Она чувствовала, что теряет меня, и в контрпереносе мне иногда казалось, что я её бросил. На этом фоне где-то в течение первого месяца карантина я предложил Мишель подумать о том, чтобы меньше читать и смотреть новости, как противоядие от ужасного страха и безнадежности, которые она испытывает.
Даже несмотря на разделяющее нас расстояние и экраны компьютеров, я увидел, что Мишель на мгновение замерла (отмечу, что сразу стало ясно, что это не сбой интернет-соединения) – пауза, от которой что-то зашевелилось у меня в животе, еще до того, как умом я успел осознать то, что, казалось, уже было известно моему телу. А дальше «пошло-поехало». Её взгляд сперва был немного застывшим, потом глаза стали влажными и вскоре она заплакала. Будучи одновременно оскорбленной, очень грустной и кипящей от ярости, Мишель спросила, почему я решил, что она читает слишком много новостей.
К этому моменту я испытывал свою собственную вариацию вышеупомянутых чувств и наблюдал, как пытаюсь объяснить, почему, по моему мнению, Мишель могла чрезмерно стимулировать и нарушать саморегуляцию, недостаточно ограничивая потребление новостей. Она напомнила мне, что область права, в которой она работает, требует, чтобы она была в курсе этих вопросов, и она продолжала недвусмысленно сообщать мне, что я неправильно понял и ошибочно обвинил её в «преступлении», которого она не совершала. Вместо того, чтобы облегчить её заоблачный уровень тревоги в тот день, мы закончили сеанс, после которого она осталась только более встревоженной. Я чувствовал себя ужасно и не мог понять, что же произошло на самом деле.
Учитывая внезапное и весьма резкое изменение “температуры” в кабинете, которое часто указывает на то, что состояния самости явно сменились, я не сомневался, что диссоциация овладела нами и разыгрывание шло полным ходом.
Однако нам потребовалось несколько недель ледяных сессий и осторожной артикуляции переживаний, прежде чем мы начали понимать, что, вероятно, произошло. В конце концов Мишель смогла сказать мне, что с самого начала пандемии она чувствовала, что я преуменьшаю то, что, по её мнению, было обоснованными опасениями по поводу серьезности кризиса, в который мы вступаем. Я слишком быстро интерпретировал её реакцию на вирус как повторение детских кризисов, объяснила она, и говорить такие вещи, как «меньше смотреть новости», было для нее газлайтингом, как и что “всё не так плохо”, при том как она знала, что это не так.
Возможно, вы уже поняли то, что я только начал понимать тогда. Отрицая или, по крайней мере, сводя к минимуму её огорчение и то, что она считала правдой, я разыгрывал роль её пренебрежительных родителей, которые колебались между тем, чтобы не поверить ей, когда она рассказала им об издевательствах, и обвинить её в том, что она недостаточно хорошо защищает себя сама. Она задавалась вопросом: что со мной происходит, что я так отрицаю реальность? Я спрашивал себя о том же.
Как только Мишель смогла рассказать все это, мне не составило труда вспомнить, что с самого начала ковида у меня была сильная тревога и беспокойство. Теперь я начал осознавать, что это должно быть связано с разыгрыванием и тупиком, в котором мы оказались. Тревога Мишель и рассказ о новостях, которые я сам старался меньше читать и смотреть, были для меня триггером. Что еще хуже, поскольку я и сам не всегда мог контролировать себя, мне сложнее было помочь с этим Мишель, от чего я чувствовал себя только хуже. Мне хотелось хотя бы выглядеть спокойным, чтобы помочь ей заземлиться. Такова сложность, когда врач и пациент переживают один и тот же кризис или травму в одно и то же время.
Как оказалось, Мишель чувствовала, что я её критикую, потому что я на самом деле был критически настроен. По-видимому, говоря ей, чтобы она смотрела меньше новостей, я также сообщал ей, что не хочу слышать её новости, и это, как оказалось, я уже какое-то время транслировал ей через разыгрывание. Сообщение, которое я адресовал ей, заключалось в том, что я не верил, никак не мог поверить ей, когда она рассказала мне, как все плохо. Как только я поделился некоторыми своими соображениями по этому поводу, она почувствовала огромное облегчение.
Мишель нужно было, чтобы я признал, насколько пугающей была ситуация, что на самом деле происходили ужасные вещи, и поскольку я знал об этом (а не отрицал, как, судя по всему, её родители реагировали на рассказ об издевательствах), я смогу позаботиться о себе и, следовательно, смогу помочь как следует позаботиться о Мишель. Таким образом, благодаря тем преимуществам, которые разыгрывания могут дать в терапии, мы продолжаем двигаться вперед вместе, даже находясь на расстоянии из-за пандемии.
Литература
Aron L. and Atlas G. (2015) — Gains and loss in translation
Bass A. (2003) — Enactments in psychoanalysis: Another medium, another message
Benjamin J. (2018) — Beyond Doer and Done To: Recognition theory, intersubjectivity and the third
Bromberg P.M. (2013) — Hidden in plain sight: Thoughts on imagination and the lived unconscious
Jacobs T.J. (1986) — On countertransference enactments
Maroda K.J. (2020) — Deconstructing enactment
Kuchuck S. (2021) — The Relational Revolution in Psychoanalysis and Psychotherapy
Светлана Жук